глубоко вздохнул и задержал дыхание, как бы боясь, что вместе с ним изо рта вырвется то, что он долго и тщательно скрывает. Не знаю почему, но у меня забилось сердце, сдавило горло.

— Учитель, — сказал я, — как могло случиться, что Нур родился в тюрьме?

— Не в тюрьме, а в колонии. Срок его отцу дали большой. Ну, вот он и сошелся там с какой-то женщиной. Та родила. В дневнике есть страницы о письме матери, которое она присылала ему из колонии, не читал?

— Нет. А он знает о своей судьбе?

— Знает.

Старик потер затылок и опять посмотрел на меня задумчиво и напряженно.

Динь-динь — зазвенели где-то надо мной гильзы пистолета. Лучи электрической лампочки, висевшей в беседке, вдруг как бы собрались в пучок, превращаясь в связку цветных карандашей. А взгляд старого учителя, наполненный заботой и сочувствием, продолжал источать таинственность, заставляя меня боязливо напрягаться.

— А он тебе ничего больше не говорил, не спрашивал о чем-либо? — донесся до меня вопрос.

— Нет. Хотя как-то заговорил о каком-то милиционере…

Поправив очки, старик снова остановил на мне взгляд. Казалось, он все хочет что-то сказать и никак не решится.

Динь-динь — снова зазвенели стреляные гильзы.

Вернувшись домой, я торопливо перелистал страницы дневника. Вот оно, то место, где говорится о письме матери. Да, Нур не скрывал, что оно из мест заключения. Но, как я понял, он создавал образ матери из двух женщин — из той, что была матерью его сестры по отцу, и матери, которая родила его в колонии.

Вот что было написано по этому поводу.

"Вскоре после того, как меня перевели в детдом, я получил письмо от мамы, в котором говорилось: "Сынок, будь джигитом. Так сложилась наша судьба, что мы должны все выдержать. Тебе еще долго придется быть одному. Но ты не ругай нас за то, что мы не могли дать тебе жизнь на воле. Мы честно и на всю жизнь полюбили с отцом друг друга. Сейчас его перевели в другую колонию, но скоро администрация обещала помочь нам быть поближе друг к другу. Если ты встретишь человека, в смерти отца которого случайно оказался виновным твой отец, попроси у него, сыночек, прощения. Я знаю, что это трудно, но что делать, отец не хотел всего этого. Но видно, человек не волен распоряжаться своей судьбой. Папа твой человек очень добрый и очень хороший. Здесь, в заключении, он спас мне жизнь и многим помогал в трудную минуту. Помни и люби его. Скоро я вернусь, найду тебя. Целую тебя, мой ласковый жеребеночек. Учись, слушайся старших. Мама".

Прошло четыре года, и мама вернулась. Она пришла в интернат. Мы пошли в наш дом. Все было на месте, только засохло урюковое дерево. Но утром я сказал ей, что пока вернуться домой не могу, буду ждать возвращения отца. Мне жалко было смотреть на ее постаревшее лицо, поседевшую голову, но я ушел в детдом. Во сне всё чаще вижу отца. Он такой высокий, сильный и всегда скачет на ахалтекинском коне".

Я закрыл тетрадь, накинул пиджак и вышел во двор. На соседней алыче сонно ворковала горлинка. Гулко лаяли собаки, из соседского двора пахло шашлыком. Мне было грустно, и я вспомнил своего отца — высокого и сильного. Вспомнил, как выбегал его встречать, как он передавал мне папку и тетради, как я шел с ним рядом, гордо приподняв голову. Да, но ведь я видел своего отца, а Нур только воображает его. Как же ему трудно живется!

Низко-низко пронеслись летучие мыши. Где-то всхрапнул конь. Из клумбы, где росла мята, шел резкий и заманчивый запах.

Передо мной почему-то всплыл кабинет директора и плачущий Аширов, которого мне тогда было и не понять. Только вот теперь, когда я узнал о его изломанной судьбе, я начинаю проникаться к нему настоящим пониманием. Как удивительно я был неправ по отношению к этому человечку. А что, если пригласить его домой? Ведь он даже и не знает, что это такое. Он лишь мечтает о доме, придумывая встречу с матерью и высохшим урючным деревом. Решено, я приглашу их обоих — Нура и Алмаза. Накроем стол, наварим домашней еды, мама напечет сладких вещей…

* * *

Сегодня выпал первый снег. Ребята интерната слепили снежную бабу, сделали каток. Кричат, натирают друг друга снегом, валяются по насту. Я бы и сам с удовольствием поиграл в снежки, да нельзя вроде. Учитель!

У входа в — школу виднеется объя́вление: "Внимание! Сегодня в 18.00 в актовом зале учебного корпуса концерт. Играет на скрипке Алмаз Сеидов! Концерт называется "Первый снег".

Я замер. Вот это номер. Вот это Алмаз! Все сделал сам, ничего не сказал мне. И я вдруг понял, что концерт Алмаз дает, ревнуя меня к Нуру. Ах ты, дорогой мой мальчик! Как хорошо, что ты такой умный и гордый. Будь всегда таким. А на твой концерт я приду в своем новом костюме и буду сидеть в первом ряду. Подарю тебе букет цветов. Это будут первые цветы твоего успеха. А потом мы поедем ко мне домой, где будем есть плов, настоящий плов, приготовленный из ханско-ташаузского риса. Успехов тебе, мой родной, больших успехов. Искренность и радость мои были настолько велики, что, сняв шляпу, я несколько минут простоял у объявления с обнаженной головой.

Представляю, какой сегодня будет Алмаз. А что, первый в жизни концерт. У меня, например, такого в жизни никогда не будет. Ну, ну, Алмаз, успеха тебе.

* * *

Связывая тему урока с сегодняшним снегом, я прочел ребятам рассказ Паустовского "Ручьи, где плещется форель". Это один из самых любимых моих рассказов, а особенно вторая его часть, в которой повествуется о снеге и любви генерала и певицы Марии Черни.

Закрепляя материал, я попросил пересказать содержание рассказа одного, второго ученика. Все было хорошо. Обращаюсь к Алмазу. Сеидов молчит, нервничая.

— Алмаз, повтори то, что я только что прочел. Тишина.

— Встань.

Алмаз поднялся.

— Ты слышишь, о чем я тебя прошу?

Ответа нет.

— Что случилось?

Левая щека парня дернулась.

Напрягаюсь, быстро листаю страницы журнала.

"Да ведь у него концерт", — успокаиваю себя, стараясь не смотреть в глаза ученика, и тут слышу голос Аширова:

— Учитель, ему сейчас очень трудно: его родители сегодня разводятся.

Что-то тяжелое и острое пронзило меня. Я посмотрел на Алмаза: щеки его вздрагивали, на глаза навернулись слезы. Левая рука вцепилась в парту.

Я встал, подошел, положил руку на плечо мальчика, не зная, что говорить.